Человек, который умел всех понимать
О Евгении Александровиче Маймине
Евгений Александрович Маймин с коллегами по Псковскому пединституту. Слева – Вера Николаевна Голицина.
Фотография с сайта газеты «Псковские новости».
Вольперт Л. И. Человек, который умел всех понимать // Третьи Майминские чтения / Псковский гос. пед. ин-т им. С. М. Кирова. – Псков, 2000. – С. 312-316.
С. 312
В 1963 году я прошла по конкурсу на кафедру русской литературы Псковского педагогического института – начался один из самых плодотворных и счастливых периодов моей жизни. Благодаря этой удаче я смогла близко познакомиться с Евгением Александровичем, которого я вообще-то знала со студенческой скамьи в Ленинградском университете, но наше знакомство было «шапочным» и во многом «заочным». О Жене Маймине много рассказывали Юра Лотман, кончавший вместе с ним ЛГУ, и хорошо его знавший мой старший брат Женя Вольперт, относившийся к своему тезке с большой симпатией. У них был общий друг – Лев Малаховский (сейчас лингвист-англист, доктор филологических наук), брат знал от него много житейских подробностей (о службе Евгения Александровича во время войны в разведке, всякие трагические и забавные эпизоды, из которых мой брат, сам воевавший связистом, делал вывод о недюжинной храбрости «скромного Женьки»), Позже как врач-хирург он восхищался уже другим качеством Евгения Александровича – поразительным мужеством в перенесении боли. Дело в том, что его тезке была необходима операция на кости (следствие тяжелого ранения, доставлявшее мучительные боли), и мой брат устроил его к известному хирургу, большому специалисту, но почему-то не признававшему анестезии: он делал операции почти без наркоза. Женя (мой) уверял, что это была истинная средневековая пытка, и от души изумлялся, как стоически ее перенес «молодчага-Женька».
Слушая все эти рассказы, я представляла себе властного человека, волевого и сильного, этакого «настоящего» мужчину с «железным» характером. Каково же было мое изумление, когда передо мной предстал человек исключительно мягкий, деликатный, отличающейся какой-то особой тактичностью и способностью понимать всех. Он, действительно, умел войти «в шкуру каждого», понять любого человека «изнутри» и посочувствовать (что меня изумляло, а иногда и сердило) даже вовсе недостойному человеку.
В первые годы моей работы (я проработала в штате института с 1963 по 1977 гг.) заведующей кафедрой была Мария Титовна Ефимова, хороший человек и ученый, и в то время еще было не ясно, каким руководителем может стать Евгений Александрович. Но позже Мария Титовна решила уехать, и этот пост достался Евгению Александровичу. Он руководил хорошо, справедливо, без принципа «разделяй и властвуй», с большим тактом, всячески поддерживая любую научную инициативу. Под его руководством научная работа на кафедре развивалась весьма успешно, главным достижением были прекрасные «Пушкинские сборники» и собиравшие пушкинистов из всех районов СССР, высоко котирующиеся среди филологов-славистов пушкинские конференции.
С. 313
Соседство знаменитых пушкинских топосов (Михайловское, Тригорское, Петровское) создавало на кафедре особую атмосферу, на ней царило бережное, можно сказать – трепетное отношение к Поэту, глубокий интерес к его личности, биографии, творчеству. Пушкин – была как бы общая кафедральная тема, не то чтобы непременно для всех обязательная, но в высшем смысле – желательная. И определял эту удивительную атмосферу во многом Евгений Александрович, сам – замечательный пушкинист, автор интересных работ о поэте, главный вдохновитель «Пушкинских сборников».
Помню, на меня – романиста, защитившего диссертацию по современной французской литературе, никто не «давил», я поначалу публиковала работы на привычные для меня темы, но в воздухе ощущалось какое-то особенное, высокое «пристрастие» к Пушкину, и мне вдруг захотелось приобщиться к «кафедральному братству». Вернувшись в Тарту (я тогда вела «челночную жизнь»), попросила совета у Юры Лотмана, моего большого друга. Он ответил не раздумывая: «В чем дело, Madame? Вашей темой будет „Пушкин и Франция“ (вообще-то мы на „ты“, но поскольку я учила его французской грамматике, при разговоре о важных предметах он переходил на „вы“). Признаюсь, это оказалось для меня счастливым жребием – заниматься Пушкиным. Я опубликовала в Пушкинских сборниках 8 статей, и они стали впоследствии базой докторской диссертации („Пушкин и психологическая традиция во французской литературе“). Такая удача – у меня была постоянная, ни с чем не сравнимая радость – обсуждать статьи не только с Юрием Михайловичем, но и с Евгением Александровичем.
Радость была как бы двойная. Дело в том, что в Пскове мне приходилось снимать помещение (в последние годы я жила там в общежитии, в комнатке, переделанной из бывшей ванной, по стене тянулись трубы), мне остро не хватало уюта и семейного тепла, а в доме Майминых меня щедро всем этим одаривали. Это был чрезвычайно гостеприимный дом: Татьяна Степановна умела сделать так, что все чувствовали себя комфортно и раскованно. Я помню и уютные часы за вкусным столом, и споры о поэзии, и долгие „боления“ перед телевизором во время чемпионата мира по фигурному катанию (мы все были страстными поклонниками этого вида спорта и ревниво следили, кто из нас точнее „угадает“ оценку жюри).Помню и как мне было приятно участвовать в их „переезде“ на новую квартиру – как дружно и весело мы перетаскивали книги.
Вообще между Тарту и Псковом установились отношения не совсем обычные, редкая научная близость: кафедралы „взаимно“ участвовали в конференциях, „взаимно“ оппонировали, печатались „взаимно“ в сборниках. Например, Юрий Михайлович напечатал в «Пушкинском сборнике» прекрасные статьи о поэме Пушкина «Анджело» и о «Капитанской дочке», много раз выступал с лекциями перед студентами пединститута, с докладами на конференциях. Юрий Михайлович в письмах Б. Ф. Егорову часто упоминает о Пскове и Евгении Александровиче. То рекомендуя
С. 314
его статью ( «умный малый»[1], «умный паренек с моего курса»[2]), то рассказывая о неудачном розыгрыше на закрытии пушкинской конференции в Пскове ( «Женя очень огорчен. Не знаю, как и быть»[3]), то хваля уже ученика Евгения Александровича ( «умный мальчик»[4]), то страдая за него из-за несчастья, которое внезапно обрушилось на семью[5].
Это было поистине конструктивное для обеих сторон научное содружество, и душою его были Юрий Михайлович и Евгений Александрович. Знаменательно, что общение было не только научным, но и чисто человеческим. Члены двух кафедр знали друг о друге бытовые детали, житейские подробности. Смею думать, что и моя роль была не из последних: я была как бы «живой ниткой», связывающей два топоса, своеобразным «челоночком», еженедельно снующим «туда-сюда» и несущим в обе стороны разнообразную информацию.
Однако, при всей внутренней близости, обе кафедры были построены как бы от противного: на тартуской кафедре были мужчины, за одним исключением – Зары (Зара Григорьевна Минц, тогда – еще доцент, крупный знаток А. Блока, жена Ю. М. Лотмана). На псковской кафедре – только женщины, за одним исключением – Евгения Александровича. Комическая «симметрия» служила постоянным источником веселых розыгрышей, шуток, карикатур. Тартускую кафедру рисовали, изображая «затюканную» Зару, окруженную представителями мужского пола, которые к ней относятся как к «своему парню», т.е. без всякой куртуазности и галантности. А нашу изображали совсем по-другому. Обычно в центр помещали Евгения Александровича, окруженного кордебалетом кафедральных дам; каждая хочет привлечь к себе его благосклонное внимание и потому применяет самый выигрышный для себя способ (картинки были очень веселыми). Вообще-то все наши кафедральные дамы были женщинами «с характером» (включая автора этих строк), управлять ими – врагу не пожелаешь! Каждая в отдельности вроде бы и «ничего», но вместе – не дай Бог! Евгению Александровичу иногда приходилось совсем не сладко. От всего этого у него даже завелась «патологическая» (как мы ее шутливо квалифицировали) мечта о мужчине на кафедре. Однако на наш вопрос: «Но ведь работники мы хорошие?» он неизменно отвечал: «Что да – то да». «Смотрите, – предостерегали мы его, – вот получите столь желанного мужчину – еще наплачетесь». И как в воду глядели (но это уже другой сюжет).
Юрий Михайлович знал от меня обо всех нюансах кафедральной жизни. Евгению Александровичу он симпатизировал, высоко ставил его как ученого, но над сложностью управления непокорной «паствой» не прочь был посмеяться. Легко ему было иронизировать – вокруг него в кафедральном хороводе «крутились» одни мужчины. Замечу, что у меня все осложнения с Евгением Александровичем возникали неизменно по единственной причине: я «рвалась» в Тарту, а он старался меня задержать: «Как волка ни корми, он все в лес смотрит». Я вообще-то всячески старалась «искупать» свое
С. 315
«варяжество» (руководила газетой, вела литературный кружок, организовала студенческий театр, о котором, кстати, студенты тепло вспоминают по сей день), но все же нередко шеф был прав: иногда необходимо было остаться (заседание кафедры, грозная комиссия или очередной ректорский «разнос»). Мы оба люди темпераментные, атмосфера иногда накалялась до точки кипения. Я только в самый последний момент перед уходом из института подобрала «ключ» к Евгению Александровичу: как оказалось, надо было, не «заводясь», миролюбиво объяснить, какие неотложные дела требуют меня в Тарту, а потом покорно сказать робким голосом: «Но здесь дела поважнее, и я остаюсь». Помню ситуацию с днем рождения Юрия Михайловича (он совпал с днем заседания кафедры), когда я в первый раз применила эту тактику. У великодушного шефа она мгновенно нашла нужный отклик, он прямо обратился к кафедралам: «Отпустим Ларису Ильиничну?» и все дружно закричали: «Отпустим!».
Так вот, однажды после рассказа о какой-то очередной моей обиде на шефа Юр.Мих. мгновенно сочинил на него эпиграмму (замечу, что о ней, с моих слов, знал Б. Ф. Егоров и в своих воспоминаниях, как бы «отбирая мой хлеб», уже ее опубликовал, но поскольку все это случилось все же со мной, разрешу себе еще раз о ней напомнить). Передавая свой экспромт, Юрий Михайлович потребовал от меня «честное слово», что я ее в Пскове не «обнародую». Не подозревая, на какую муку себя обрекаю, я легкомысленно «честное слово» дала. Эпиграмма – от имени самого Евгения Александровича:
О, как пройти мне биссектрисой
Между Алисой и Ларисой,
Меж Марьей Титовной и Верой,
Между чумою и холерой.
Я была от нее в восторге, отлично были схвачены характеры: Евгения Александровича, человека мягкого, в высшей степени интеллигентного, и наш, обобщенный. Особенно восхищала заключительная пуанта. Меня так и подмывало разделить свой восторг с коллегами и «осчастливить» их: ведь Юр.Мих., фактически, обессмертил нашу кафедру в веках. Но как быть с «честным словом»? Тут только я поняла, что Юра меня сознательно подверг пытке: эпиграмма беспрерывно вертелась на кончике языка, я глотала ее часами и при этом страшно мучилась. Сначала я держалась, «как партизан на допросе», но к концу недели «раскололась». Реакция была такой, как я и предполагала. Вера Николаевна Голицына отреагировала первая и весьма точно: «Передайте Юрию Михайловичу, что я на него ничуть не обиделась, хотя именно я рифмуюсь с холерой». Евгений Александрович шутливо проворчал: «Я – в претензии. Татьяна Степановна прочла и сказала: „Вот видишь, какие вирши пишет Юрий Михайлович. Сядь и напиши для Кати про зверей“. Пришлось все воскресенье корпеть над стихами». Признаться, по возвращении в Тарту я была
С. 316
в растерянности. Как быть? Совесть меня мучила, хотелось бы инцидент скрыть, но надо было признаваться. Я решила первой перейти в наступление: «Вот Пушкин никогда не писал эпиграмм „за спиной“ у друзей, открыто им их читал. Даже Кюхле, уж на что была жестокая эпиграмма, чуть до дуэли не довела, а все же – сам и прочел». Юра мгновенно усек, куда я клоню, и минуя промежуточные этапы, решительно подытожил: «Разрешите, Madame, мне самому выбирать место и время для обнародования моих эпиграмм». Но дело было сделано: коллеги эпиграмму узнали.
После того как я прошла по конкурсу в Тартуский университет, связи между кафедрами заметно ослабли. Но, бывая в Пскове, я неизменно напрашивалась в гости е Евгению Александровичу, предвкушая, как снова войду в этот гостеприимный дом, где мне бывало так уютно, и где всякий раз я наслаждалась каким-то особым душевным комфортом. Без Евгения Александровича все в городе для меня изменилось. Другим стал педагогический институт, изменился сам Псков, с исчезновением Евгения Александровича прекрасный, дорогой моему сердцу микромир как бы утратил теплые краски.
[1] Лотман Ю. М. Письма. 1940 – 1993. Составление, подготовка текста, вступительная статья и комментарии Б. Ф. Егорова. М., 1997. С. 126.
[2] Там же. С. 128.
[3] Там же. С. 135.
[4] Там же. С. 139.
[5] Там же. С. 377.