Памяти Вадима Эразмовича Вацуро
Вадим Эразмович Вацуро и Юрий Михайлович Лотман. Блоковская конференция в 1991 г.
Фотография К. Немировича-Данченко, опубликована в книге: В.Э.Вацуро. «Избранные труды». М.: 2006.
Вольперт Лариса. Памяти Вадима Эразмовича Вацуро // Новое литературное обозрение. – 2000. – № 42. – С. 53-57.
С. 53
В октябре 1999 г. на престижной пушкинской конференции в Париже одни из самых интересных докладов сделали Вадим Эразмович Вацуро и Ефим Григорьевич Эткинд. Оба исследователя оказались вообще центральными фигурами конференции. По регламенту прения шли сразу после докладов. помню – докладчик и аудитория ждали их выступлений; их доброжелательные отклики всегда содержали в себе
На парижской конференции вокруг Вадима Эразмовича и Ефима Григорьевича постоянно создавалось нечто вроде «интеллектуальных завихрений»: волны споров, шуток, смеха. И мысли не могло возникнуть о приближающейся беде. Между тем страшная болезнь уже подкралась к ним совсем близко. В ноябре от рака умер Ефим Григорьевич, в январе – Вадим Эразмович.
Увы, в Париже многие видели их в последний раз; сейчас, когда началась работа памяти, воспоминание невольно объединяет этих двух ученых. В их человеческом облике было много общего. Остроумные и благожелательные, они были людьми исключительной отзывчивости. Все знали: в трудную минуту им можно подать «SOS» и они мгновенно откликнутся. Но и им платили искренней преданностью. Мне довелось в 1996 г. в Хельсинки, где по гранту работала группа пушкинодомцев, видеть, как тревожились за Вадима Эразмовича и как преданно опекали его коллеги (М. Виролайнен, Е. Ларионова, И. Чистова, Е. Курганов). Он был после тяжелой болезни и всячески норовил никого ни в чем не затруднять. Было истинным удовольствием наблюдать, с какой заботой и деликатностью, стараясь это делать по возможности незаметно, друзья приходили ему на помощь.
Мне посчастливилось бывать в их домах (у Ефима Григорьевича и в Ленинграде, и в Париже). Оба дома отличались гостеприимством; гость в них наслаждался душевным комфортом. И тот, и другой были страстными библиофилами, охотились за книгами неутомимо, их библиотеки вызывали восхищение. Меня еще занимало их отношение к животным. У Вадима Эразмовича всегда, сколько я помню, были собака и кошка, у Ефима Григорьевича – собака; разница лишь в том, что животные В. Э. Вацуро всегда были как бы «трудной судьбы» (какой-нибудь жалкий котенок или щенок перед дверью;
В моей жизни оба они занимали большое место. Их блистательное знание французской литературной традиции для меня было особенно
С. 54
ценным; но и единомыслие по ряду общих проблем стоило многого. Важно и то, что они (редкий случай среди моих коллег) с большим почтением относились к шахматам, интересовались турнирами, расспрашивали о моих успехах, что не мешало им подшучивать над «внелитературным» хобби и над музой шахмат – Каиссой. Тогда, в Хельсинки, в 1996 г. (я читала лекции в университете), на моем дне рождения Вадим Эразмович одарил меня четверостишием ( «Над вечной юностью Ларисы // Не властен времени закон. // Кого отметил знак Каиссы, // Тот вечный будет чемпион») и вручил общий подарок, костюм для шейпинга. Все были навеселе и они, злодеи, даже заставили меня костюм тут же примерить.
Мои воспоминания о Вадиме Эразмовиче связаны, главным образом, с профессиональной деятельностью, работой. Но также – и с застольем. Как специалист, он в моей жизни сыграл существенную роль. В 1979 г., готовя к изданию монографию «Пушкин и психологическая традиция во французской литературе», я решала: кому выразить благодарность. Хотелось – только «самым-самым», тем, без кого книга была бы иной или совсем бы не появилась. Вышел ряд: Ю. М. Лотман, З. Г. Минц, П. С. Рейфман и, разумеется, Вадим Эразмович Вацуро.
О рабочих контактах воспоминаний много, но прежде – о застолье. Вадим Эразмович был, что называется, «душой стола» и вдохновенным тамадой. Истинный «академик» культуры тоста, он владел этой старинной грузинской традицией, как никто, мастерски произносил прекрасные застольные речи ( «что нынче несколько смешно»). Он умел «охватить» в с е х гостей, если не индивидуально, то включив в какую-либо группу: важно, чтобы никто не был обойден вниманием. Мне повезло; я имела счастье насладиться его талантом в Петербурге, Тарту, Болдино, Киеве, Твери, Нижнем Новгороде, Хельсинки, Норвиче, Стенфорде и Париже. Во всех этих городах, естественно, шла и напряженная работа (доклады, дискуссии, обсуждения многочасовые заседания). Но было и то, что нынче обозначается аппетитным, но несколько легковесным словечком «тусовка», общение, хоть и праздничное, но далеко не бесполезное (обмен мнениями, возникновение замыслов, знакомство и узнавание друг друга).
Познакомилась я с Вадимом Эразмовичем в Пскове, в 1965 г., на пушкинской конференции. После моего доклада «О литературных истоках „Гаврилиады“ ко мне подошел темноглазый молодой человек, представился и без лишних слов предложил подготовить для „Лермонтовской энциклопедии“ раздел „Лермонтов и французская литература“ (словник – 60 имен). Я решительно отказалась: „Не сведуща. Вам надо бы обратиться к П. Р. Заборову“. – „Он намертво отказался“. – „Увы, простите, и я“. И тут он прибегнул к парадоксальному методу убеждения: „Энциклопедия – „идея фикс“ профессора В. А. Мануйлова. Это абсолютно несбыточная мечта, чистая химера, она никогда не выйдет, и уж точно – за работу не заплатят. Никто из уважающих себя лермонтоведов не берется“. „Минус прием“ оказался на редкость эффективным: разил наповал. Я сдалась. Позднее Вадим Эразмович признался, что не верил в успех уговоров и получив неожиданное согласие мысленно возблагодарил Бога и записал меня в „свои“.
Фактически, у „Лермонтовской энциклопедии“ ( «ЛЭ») было два создателя и вдохновителя: В. А. Мануйлов и В. Э. Вацуро. Оба действовали с редким энтузиазмом, активностью и напором. Между родителями была, однако, существенная разница: первый свято верил, что дитя на свет непременно появится, второй же считал эту мечту химерой.
Пессимистический
С. 55
прогноз не мешал, однако, Вадиму Эразмовичу положить все силы на этот «алтарь». Он выступал во многих ипостасях: организатора, составителя, автора. Как выяснится через 16 (!) лет, правым все же оказался оптимист В. А. Мануйлов, но в рождении ребенка в равной степени участвовали оба.
Что касается меня, то быстро стало ясно: работа – не из легких. Я до этого никогда не писала статей для энциклопедии, где, кроме всего прочего, необходимо особое умение сочетать краткость и емкость. Всякий раз хочется раскрыть идею и диалектику рецепции, но материал должен быть железно «уложен» в прокрустово ложе указанных знаков. Поначалу мне помогали консультации Ю. М. Лотмана, но вскоре я «навострилась» и овладела новой для меня «поэтикой». Когда я принесла работу Вадиму Эразмовичу (помню – это происходило в Пушкинском кабинете), он таким неожиданно хищным движением выхватил у меня из рук папку с 60-ю статьями, что у меня, грешным делом, закралось сомнение: в этом химерическом «действе» уж не первый ли я вполне «материализовавшийся» автор?
Только позже стало понятно, как облагодетельствовал меня Вадим Эразмович, «втравив» в эту историю. Познакомившись с жанром энциклопедии, перечитала по-новому Лермонтова, французских поэтов, литературу о них, и, наконец, самое важное, стала участницей плодотворного, живого и исключительно интересного дела. «Лермонтовская энциклопедия» оказалась в советской науке единственной в своем роде (Европа этот жанр знала, там уже вышли энциклопедии, посвященные Данте, Шекспиру, Гете, Диккенсу и др.). В «ЛЭ» много прекрасных статей (среди авторов сам Вадим Эразмович, М. Л. Гаспаров, И. Л. Андронников, М. И. Гилельсон, Д. Е. Максимов, Ю. В. Манн, В. А. Мануйлов, Э. Э. Найдич и др.). Немаловажный факт – авторам даже гонорар заплатили. Самое удивительное – почему-то в «ЛЭ» оказалось дозволенным впервые назвать имена, строго табуированные в советской науке. Помню, как изумился Ю. М. Лотман моему заверению, что в «ЛЭ» есть статья о Николае Гумилеве: «Не может быть!» Раскрыл, убедился и восхитился. Вообще-то поместить статью было необходимо (для Гумилева Лермонтов – самый близкий по духу поэт), но как удалось пробить цензуру, боюсь – известно одному Богу. В целом издание «Лермонтовской энциклопедии» было истинным подвигом Пушкинского Дома.
Благодарна я Вадиму Эразмовичу и за то, что ему удалось изменить отношение псковской кафедры к моей общей теме ( «Пушкин и французская литература»). Она вызывала у кафедралов некоторую боязнь – отзвук борьбы с так называемым «космополитизмом». Вообще-то кафедра была сильной и не консервативной, но в этом вопросе не смогла преодолеть давления времени. Считалось: воздействие на Пушкина Вольтера или Байрона, это еще куда ни шло, но Шодерло-де Лакло или Луве-де Кувре – это уже слишком. Но вот в 1974 г. вышел подготовленный Вадимом Эразмовичем двухтомник «Пушкин в воспоминаниях современников» с его обширной вступительной статьей. В ней, среди немногих сносок, была одна и на мою работу «Пушкин и Шодерло-де Лакло (на пути к „Роману в письмах“)». Кроме того, и Л. Я. Гинзбург в письме к Е А. Маймину (заведующему кафедрой) отозвалась с похвалой об этой статье. Письмо и сноска – сами по себе факты не слишком значительные, но для научной судьбы начинающего пушкиниста они имели важное значение: с этого момента тему безоговорочно приняли, и я могла работать над ней спокойно.
История с «Лермонтовской энциклопедией» имела важное для меня продолжение. В 1989 г. в Норвичском университете (США, Вермонт)
С. 56
проводилась конференция славистов в честь 175-летия со дня рождения Лермонтова. Организаторы непременно хотели доклад на общую тему «Лермонтов и французская литература» и пригласили меня, как автора одноименного раздела в «ЛЭ». Разумеется, я была рада удаче. Но вышло так, что в самолет я садилась не без тревоги, а вот покидала его в радужном настроении. Дело в том, что в докладе, который я везла ( «Лермонтов и Стендаль. К проблеме реконструкции концовки романа „Княгиня Лиговская“»), не хватало заключительной ноты, а к концу полета она была найдена.
Гипотетическая концовка незаконченного романа «Княгиня Лиговская» меня интриговала со студенческих лет, но тогда и идеи не могло быть, что
Реконструкция концовка и меня поначалу была следующей: в ситуации любовного выбора, столь характерной для произведений Лермонтова, княгиня Лиговская отдаст предпочтение Красинскому. Уязвленный Печорин пожелает унизить Красинского. Видимо, это будет оскорбление замаскированное, в присутствии графини, скорее всего жестом или взглядом, оставляющее Красинскому возможность самому решать – считает ли он себя оскорбленным или нет. Последний бросит вызов …и? В этом и был вопрос – чем закончится дуэль? Удача: Вадим Эразмович оказался в самолете моим соседом и заинтересовался проблемой. Высказав мысль, что реконструкции концовок не всегда оправданы, открытый конец часто запрограммирован автором и структурно значим (это особенно характерно для раннего Лермонтова – «Вадим», например), он, однако, согласился со мной, что в случае с «Княгиней Лиговской», романом переходным (в нем иное видение мира, иная структура образов, перестраивается вся стилевая система), сюжетная реконструкция оправдана. Вадим Эразмович согласился и с мыслью, что отсвет «большого романа» (в нем есть намек на какую-то петербургскую историю героя) ретроспективно не мог влиять на развязку: в «Герое нашего времени» иная поэтика и иной Печорин.
Текст «Княгини Лиговской» давал возможность для двух решений. Меня мучили сомнения, но все же я склонялась к мысли о победе Красинского: читательская позиция жаждала справедливости. Мой собеседник с интересом слушал, уточнял детали, задавал вопросы прирожденного комментатора и незаметным образом подвел меня к решению. Когда я выходила из самолета, я уже знала со всей определенностью: погибнет Красинский.
Вадим Эразмович был комментатор от Бога. Он умел заметить литературный факт, мимо которого проходили поколения исследователей, построить изящную цепь доказательств, раскрыть структурную значимость на первый взгляд маловажной детали и развернуть ее в увлекательный историко-литературный сюжет. Помню, как все мы наслаждались его прекрасной книгой «Записки комментатора». Ю. М. Лотман давал ей самую высокую оценку и всегда отзывался о книге с подлинным восхищением.
С. 57
Лично мне тонкий комментарий Вадима Эразмовича помогал не раз, особенно в вопросах, касавшихся русско-французских литературных связей, в частности, в момент изучения проблемы «Пушкин и Бомарше». Но так уж случилось, что в одноименной статье я дважды с ним не согласилась. Авторы, как известно, натуры «щепетильные», критику в свой адрес (особенно высказанную в печати), переносят болезненно, а Вадим Эразмович с душевной щедростью и великодушием истинного ученого поздравил меня с хорошей статьей, согласился с возражениями и, что случается редко, еще и посмеялся над собой.
Научное наследие Вадима Эразмовича, неутомимого чтеца чужих рукописей, отнюдь не ограничивалось его книгами и статьями. Он постоянно редактировал, комментировал, правил, иногда, с согласия авторов, почти заново переписывал их труды. Все это отнимало массу времени, сил, и увы! вконец испортило его зрение. По определению Ю. М. Лотмана, работа Вадима Эразмовича была эквивалентна продукции целого исследовательского отдела.
Для всех нас, тартуанцев, его смерть – тяжелая утрата. Он любил Тарту, охотно сюда приезжал, часто навещал Юрия Михайловича, выступал оппонентом и даже два раза умудрился побывать на премьерах студенческого театра. Помню, после спектакля «Мы играем Мольера», он отпустил лестный комплимент: мол, ваши пять сцен, изображающие «трудное» рождение театра, отнюдь не проигрывают от соседства с пятью блистательными кульминациями Мольера. Однако, верный себе, он лукаво добавил: «Только вот лучше бы „шкатулка из эбена“ была бы черной, а не белой». Я, режиссер и руководитель театра, не могла себе простить – как это мы опростоволосились?
Интересна была его реакция на премьеру «Семь дней в Дерпте». История создания этого спектакля забавна. В 1983 г. Ю. М. Лотман неожиданно сказал: «Приближается 200-летний юбилей Жуковского. Хорошо бы поставить о нем спектакль». Я изумилась: «Интересно – где я его возьму?». «Как где? Сама и напишешь». Пришлось засесть. Пьеса получилась о том, как в мае 1825 г. А. Вульф и Н. Языков готовят побег Пушкина через Дерпт (Тарту) за границу. Идейный центр – спор Жуковского с Вульфом: захочет ли в последний момент Пушкин покинуть Россию? Звучат все «pro» и «contra». Жуковский убежден: не захочет. В пьесе еще многое «накручено»: приезд к Алексею Вульфу в гости сестер, тригорских барышень, любовные коллизии (Саша Протасова – Языков, Маша Протасова – Жуковский), злодей Воейков, пишущий на профессоров доносы и растлевающий горничную, и т.п. (Пьеса опубликована в журнале «Вышгород», Таллинн, 1995, № 1-2). Вадим Эразмович от души смеялся, хвалили артистов за игру, автора за язык, соответствующий эпохе, и искренне изумлялся: «Где вы раздобыли таких актеров? Ваши Жуковский, Вульф и Языков – вылитые прототипы».
Вадим Эразмович Вацуро был человеком необыкновенным; частица света его души досталась всем нам. Получив трагическое известие, мы, члены кафедры русской литературы, решили посвятить его памяти однодневную научную конференцию (провели ее в конце марта) и сборник «Пушкинские чтения в Тарту. 2» (он только что вышел). Вадим Эразмович Вацуро был нашим другом, мы его нежно любили и сохраним о нем память навсегда.